Предисловие комментатора.

В начале мне хотелось просто разыскать все произведения, включенные режиссером в спектакль, узнать, быть может, кто их автор. Но потом, по мере сбора материала, возникло и другое желание: понять, почему именно эти отрывки Юрий Любимов включил в спектакль, почему в такой последовательности, как между собою связаны эти отдельные кусочки, и главное – в чем замысел режиссера, что он пытался нам донести?

Надеюсь, что у кого-то также есть собственные мысли по этому поводу, было бы интересно подискутировать.

Осталось также и немало белых мест, в которых мне не удалось идентифицировать автора. Выражаю надежду, что другие зрители дополнят эти заметки.

С уважением, зритель Театра на Таганке,
Juve

(Крупным зеленым шрифтом то, что звучит в спектакле, остальное черным. Открытие аудиофайлов - Правой кнопкой по ссылке/Сохранить как)

О названии.

«До» и «после» – лингвистическое противопоставление.

В физическом же смысле – две отметки на «стреле времени», между которыми, зачастую, пропасть неизвестности, поскольку порой даже трудно понять, каким образом мы оказываемся из пункта «До» в пункте «После». В масштабе одной человеческой жизни это расстояние – всего мгновение. Но в масштабе общества – целая эпоха, откуда последующие поколения черпают для себя идеи оправдания собственного существования.

Однако, «до» и «после», существующие только во временном пространстве, отражают важнейшее свойство этого пространства - необратимости происшедших изменений. Но необратимость не унижтожает памяти. Не уничтожает рефлексии и понимания, попыток обретения себя-смысла.

В масштабе Любимова-читателя: «до» - все авторы, размещенные на временной оси за Пушкиным, и «после» - Бродский – последний (масштаба Пушкина) русский поэт.

В масштабе Ахматовой: «до» – «Поэма без героя», «после» - «Реквием».

В масштабе Театра на Таганке: «до» трагической гибели актера Владимира Черняева, исполнителя, читающего (до сих пор, по крайней мере, в моем сознании) Блока в спектакле, удивительно созвучного со своим персонажем (по причине равенства некоторых констант бытия этих двух людей), и «после» его гибели – не снятым из репертуара спектаклем, но вырванном человеке из репертуара нашей жизни.

И в моем личном масштабе: время естественным образом поделилось на «до» просмотра этого спектакля, и «после» его просмотра. Ведь большинство стихов я прочел под влиянием именно увиденного, от необходимости понять.

Но несмотря на всю трагичность спектакля, он несет удивительный свет и радость. Немного побриколажничав-поаннаграммировав с названием, у меня собственно и получилось:

«Осел съел соль.
Лед одел плед.»

Название, придуманное режиссером, не только намекает, но постулирует многогранность, многосмыловость, что у любого человека, прочитавшего мои трактовки, возникнут совершенно иные, быть может, вовсе противоположные мысли.

Это хорошо. Так устроена художественная «объективность».

ПРОЛОГ

ЮРИЙ ЛЮБИМОВ:

Не все ли нам равно. Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! Вот права… (Аудиофрагмент)

Это отрывок стихотворения А.С.Пушкина «Из Пиндемонти». Считается, что этот, якобы, перевод из итальянской поэзии – мистификация Пушкина, пытающегося таким образом обойти цензуру. Избрание Любимовым его в качестве пролога не случайно. Здесь достаточно много возникает различных пластов. Во-первых, Пушкин – как Золотой век русской поэзии, является прямой предтечей века Серебряного. Во-вторых, стихотворение было написано в последнее лето жизни поэта – и это в то же время пролог ко всей трагедийной ноте «До и после», связанной с гибелью поэтов тем или иным образом. И главное – Любимов начинает читать со второй половины стихотворения, опустив первую, но, без сомненья, ее подразумевая, в которой Пушкин не без иронии отзывается о социальных институтах государства, подавляющих личность. Полностью это стихотворение звучит так:

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли нам равно. Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! Вот права…

Может быть, и еще одна строфа заинтересовала Любимова: «Зависеть от властей, зависеть от народа – не все ли нам равно.» Т.е. авторитаризм или демократия, в сущности, какая разница, как называть наш строй, основой любого общества должна быть творческая свобода личности: «иные, лучшие мне дороги права, иная, лучшая потребна мне свобода <…> для власти, для ливреи, не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи <…> Вот счастье! Вот права…». И в этом, режиссер, без сомненья, полностью солидарен с поэтом. Далеко не все, правда, хотят пользоваться этими правами…

Конечно, Любимову не нужно было обходить цензуру в этой постановке, но режиссер точно расставляет акценты с самого начала, показывая нам в закрытой ладони один из ключей к спектаклю.

МАСКИ:

Увы, увы, увы.
Ушло, ушло, ушло.

У шведского поэта XIX в. Эсайаса Тегнера в «Саге о Фритьофе» есть такие строчки:

Необходимость гонит нас; идем!
Что благородно, то необходимо.
Все выше солнце, и уходит время.
Увы, оно ушло, ушло навек!

Сложно сказать, связаны ли в действительности эти строки, однако и в смысловом отношении и с учетом той интонации, с которой Маски читают эту строфу, определенная связь возможна. Ушло прекрасное время, ушли замечательные люди. Увы… Но «необходимость» рассказать об этом «гонит нас; идем!» - послушаем дальше.

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Муж в могиле,
Сын в тюрьме.
Помолитесь обо мне.

Анна Ахматова. «Реквием»

Из года сорокового
Как с башни на все гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась.
Как будто перекрестилась
И под темные своды схожу. (Аудиофрагмент)

Анна Ахматова. Вступление к «Поэме без героя».

Два этих отрывка идут вместе. Продолжение трагедийной линии – «Поэма без героя» - произведение, посвященное истокам Серебряного века. «Реквием» - это итог, страшный и кровавый. В программке к спектаклю в пояснении к Чехову есть очень емкая фраза: «Умер до 1917 года», четко указующая, кто несет ответственность за ужасы 1920-1930-х гг.

МАСКИ:

Бог сохраняет всё.

Из описания Музея А.Ахматовой в Фонтанном доме: «Шереметевский дворец, один из красивейших петербургских особняков XVIII века, парадным фасадом выходит на Фонтанку. Отсюда второе название дворца – Фонтанный Дом. Северные ворота его до сих пор украшает герб рода Шереметевых с девизом «Deus conservat omnia» (Бог сохраняет все). Эта фраза – также эпиграф к «Поэме без героя».

МАСКИ:

Ум ищет, где хочет.(?)
Посвященный недоступен всхрапу.(?)
(?)

Ангел поклялся живущим,
Что времени больше не будет

Последняя фраза – эпиграф к поэме Ахматовой «Путем всея земли», написанного в 1940г., и которое считается поэмой, во многом подготовившей почву для «Поэмы без героя». А сам текст взят из Откровения Св. Иоанна Богослова. Гл. 10(6). Любимов постоянно пытается найти общее, объединительное, сами истоки творчества. Возможно, в данном контексте, говорится о вневременном, вечном характере поэзии, как вечны истины, воплощенные в стихотворную форму в наиболее концентрированном виде в то время.

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Полно мне леденеть от страха.
Лучше кликну чакону Баха.
А за ней войдет человек.
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится двадцатый век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено.
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной. (Аудиофрагмент)

Третье посвящение к «Поэме без героя». Все крутится вокруг Фонтанного дома, о котором Анна Андреевна писала в записных книжках, например, так: «Мои жилища. Дворцы и нищая жизнь в них». С 1918 по 1920 год она жила в северном флигеле дворца со своим вторым мужем – востоковедом, переводчиком и поэтом Владимиром Казимировичем Шилейко, учителем внуков последнего графа Шереметева. Вспоминая рассыпанные по полу клинописные таблички и терпкий запах кофе, Ахматова называла комнату Шилейко «шумерийской кофейней».

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Мы встретились с тобой
В невероятный год.
Когда уже иссякли мира силы.
Все было в трауре, все никло от невзгод.
И были свежи лишь могилы.
И ты пришел ко мне
Как бы звездой ведом.

Анна Ахматова. Отрывок 10-го стихотворения из цикла «Шиповник цветет». Полный текст:

Ты выдумал меня. Такой на свете нет,
Такой на свете быть не может.
Ни врач не исцелит, не утолит поэт,—
Тень призрака тебя и день и ночь тревожит.
Мы встретились с тобой в невероятный год,
Когда уже иссякли мира силы,
Все было в трауре, все никло от невзгод,
И были свежи лишь могилы.
Без фонарей как смоль был черен невский вал,
Глухонемая ночь вокруг стеной стояла...
Так вот когда тебя мой голос вызывал!
Что делала — сама еще не понимала.
И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,
По осени трагической ступая,
В тот навсегда опустошенный дом,
Откуда унеслась стихов казненных стая.

Строчка «Откуда унеслась стихов казенных стая», вероятнее всего, относятся к первому мужу Ахматовой Николаю Гумилеву, казненному большевиками в 1921г. Как бы в подтверждение этого в спектакле появляется и сам Гумилев:

АЛЕКСЕЙ ГРАББЕ:

Наплывала тень. Догорал камин.
Руки на груди. Он стоял один.
Неподвижный взор, устремляя в даль.
Горько говорил про свою печаль.
Я пробрался вглубь неизвестных стран.
Восемьдесят дней шел мой караван.
Цепи грозных гор, лес, а иногда
Странные в дали чьи-то города.
Мы рубили лес, мы копали рвы
Вечерами к нам подходили львы
Но трусливых душ не было меж нас.
Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я открыл храм из-под песка.
Именем моим названа река.
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна.
И больна душа, тягостна больна.
Я узнал, узнал, что такое страх,
Погребенный здесь в четырех стенах.
Даже плеск волны, даже блеск ружья
Эту цепь порвать больше невольны.
И тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его. (Аудиофрагмент)

Почти полное стихотворение Николая Гумилева «У камина». То есть, мы присутствуем при беседе двух близких людей. Но почему для «знакомства» были выбраны именно эти строки? Возможно, ответ кроется в последней строфе. Женщина у углу, Ахматова, слушающая у камина стихи мужа о его восточных странствиях. Вдобавок, может, была мысль показать, что в сфере искусства нет родственных отношений, но есть соперничество («злое торжество»).

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Я зажгла заветные свечи
Чтобы этот светился вечер.
И вдвоем с ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год,
Но Господняя сила с нами,
В хрустале утонуло пламя
И вино, как отрава жжет...
Нету меры моей тревоги,
Я сама как тень на пороге. (Аудиофрагмент)

Анна Ахматова. «Поэма без героя».

АЛЕКСЕЙ ГРАББЕ:

Мы - куклы бога, в этом свет.
Ни первых, ни последних нет.

У Омара Хайяма есть такие строки:

Мы — послушные куклы в руках у Творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доводя до конца.

Прекрасное соединение жизни, театра и поэзии! И еще одна отсылка к «трагическому» финалу Серебряного века.

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Что мне гамлетовы подвязки?
Что мне поступь Железной маски?
Я еще пожелезней тех.
И чья очередь испугаться?
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться?

Анна Ахматова. «Поэма без героя».

ИВАН РЫЖИКОВ:

Кого язвят со злостью вечно новой
Из года в год;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, –
Знай – это я!
В твоих устах спокойная улыбка,
В груди – змея!

ДМИТРИЙ ВЫСОЦКИЙ:

Кого власы подъяты в беспорядке;
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке,-
Знай: это я!

Эта и предыдущая строфы – составляет стихотворение Козьмы Пруткова «Мой портрет», в котором высмеивается образ «типичного» поэта – нагого, с всклокоченными волосами, нетвердой походкой и безумной популярностью, видимо, в качестве противопоставления поэтам истинным.

АННА БУКАТИНА:

Мы - питомцы вдохновенья -
Мещем в свет свой громкий стих.

ЕКАТЕРИНА РЯБУШИНСКАЯ:

И кладем в одно мгновенье
След во всех сердцах людских?!.

Две строфы - отрывок также из Пруткова. Стихотворение «Возвращение из Кронштадта»:

Еду я на пароходе,
Пароходе винтовом;
Тихо, тихо все в природе,
Тихо, тихо все кругом.
И, поверхность разрезая
Темно-синей массы вод,
Мерно крыльями махая,
Быстро мчится пароход,
Солнце знойно, солнце ярко;
Море смирно, море спит;
Пар, густою черной аркой,
К небу чистому бежит...
На носу опять стою я,
И стою я, как утес,
Песни солнцу в честь пою я,
И пою я не без слез!
С крыльев* влага золотая
Льется шумно, как каскад,
Брызги, в воду упадая,
Образуют водопад,-
И кладут подчас далеко
Много по морю следов
И премного и премного
Струек, змеек и кругов.
Ах! не так ли в этой жизни,
В этой юдоли забот,
В этом море, в этой призме
Наших суетных хлопот,
Мы - питомцы вдохновенья -
Мещем в свет свой громкий стих
И кладем в одно мгновенье
След во всех сердцах людских?!.
Так я думал, с парохода
Быстро на берег сходя;
И пошел среди народа,
Смело в очи всем глядя.

ТИМУР БАДАЛБЕЙЛИ:

И с ухватками византийца
С ними там Арлекин-убийца.

Из строк, не вошедших в основной текст «Поэмы без героя». А.Демидова считает, что эти строки относятся к поэтам Вячеславу Иванову и Михаилу Кузмину.

АННА БУКАТИНА:

Гость из Будущего! - Неужели
Он придет ко мне в самом деле?

Из основного текста «Поэмы без героя»

ИВАН РЫЖИКОВ:

Он глядит, как будто с картины,
И под пальцами клавесины,
И безмерный уют вокруг.

А это уже снова продолжение строфы, из не вошедшего фрагмента об Иванове и Кузмине. Ахматова как-то заметила в своем дневнике: «Конечно, Вячеслав и шармер и позер, но еще больше хищный, расчетливый ловец человеков». И о Кузмине: «Кузмин делал иногда зло из одного только любопытства поглядеть, как все это получится». Или в другом разговоре: «Кузмин - вероятно, единственный из близко знакомых мне людей, который любил зло ради зла».

Возможно, учитывая именно эти обстоятельства, Любимов и предворяет «упоминанию» в спектакле о Кузмине и Иванове строками Козьмы Пруткова. образ которого, как известно, - это коллективный псевдоним, созданный А.К.Толстым и братьями Жемчужниковыми, чтобы представить некий собирательный выхолощенный образ поэта-чиновника. Также известно, что именно Кузмин и Иванов претендовали на лидерство в среде поэтов того времени.

ДМИТРИЙ ВЫСОЦКИЙ:

Но полночную гофманиану
Разглашать я по свету не стану.

Продолжение «Поэмы без героя».

ТИМУР БАДАЛБЕЙЛИ:

Голова моя - темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь с распутными, пьяными Феклами,
По утрам я хожу к докторам.
Та-ра-рам.

Начало стихотворения Саши Черного «Стилизованный осел». Видимо, дополнение к образам Кузмина и Иванова:

Голова моя - темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь с распутными, пьяными Феклами,
По утрам я хожу к докторам.
Тарарам.
Я волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,
Разрази меня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь скандалёзно-всемирной известности,
И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.
Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,
У меня темперамент макаки и нервы как сталь.
Пусть любой старомодник из зависти злится и дуется
И вопит: "Не поэзия - шваль!"
Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,
Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,
Прыщ с головкой белее несказанно-жженой магнезии,
И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто не понял - невежда. К нечистому! Накося - выкуси.
Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу...
Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,
Зарифмую все это для стиля яичными смятками
И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках...

Во многом созвучно с «Моим портретом» Пруткова (см.выше).

ТИМУР БАДАЛБЕЙЛИ:

Не обманут притворные стоны,
Он железные пишет законы,
Существо это странного нрава.
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его.

ЕКАТЕРИНА РЯБУШИНСКАЯ:

К ним вообще не престали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть! Да что там, про это
Лучше их рассказали стихи.

Продолжение «Поэмы без героя». Несмотря на всю сложность и не однозначность поведения Кузмина или Иванова, Ахматова, все-таки, призывает «судить их по их стихам».

МАСКИ:

Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет. (Аудиофрагмент)

Из стихотворения А.Ахматовой 1923г. «Новогодняя баллада»:

И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои,
Мы Новый встречаем год,
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
Хозяин, поднявши первый стакан,
Был важен и недвижим:
"Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим",
А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив Бог весть о чем,
Воскликнул: "А я за песни ее,
В которых мы все живем".
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: "Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет".

Из статьи И. Бернштейн «Первый реквием Анны Ахматовой»: «Это стихотворение занимает особое место в творчестве Ахматовой, потому что в нем видят то зерно, из которого впоследствии выросла "Поэма без героя" (приход мертвых под Новый год и встреча с ними поэтессы). Цитата из этого стихотворения вошла в поэму ("Отчего мои пальцы словно в крови, и вино, как отрава, жжет?"). Число шесть тут не случайно. Речь идет о реальных людях, гибель которых поэтесса оплакивает, встречая этот новый, 1923 год. Это прежде всего муж — Николай Степанович Гумилев; "друг" — это, видимо, Н. В. Недоброво, который незадолго перед этим умер от чахотки в Крыму; "третий, не знавший еще ничего, когда он покинул свет", очевидно, поэт Всеволод Князев, самоубийство которого в 1913 году, на пороге исторических трагедий, — одна из тем ее "Поэмы без героя". О четвертом в стихотворении не говорится ничего, но это может быть только Александр Блок, чью смерть в том же трагическом для Ахматовой 1921 году она горько оплакивала. Пятая — сама поэтесса, а о шестом мертвые говорят: "Кого еще с нами нет" — это живой, как бы связанный с будущим поэтессы.»

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть сюда не мог.

Продолжение «Поэмы без героя». Этим отрывком и предыдущим из «Новогодней баллады» Любимов предворяет появление в спектакле Александра Блока:

ВЛАДИМИР ЧЕРНЯЕВ:

О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
(Аудиофрагмент)

Стихотворение Александра Блока продолжалось следующим образом:

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха - позорного нет!
Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах темных окна,
Чтоб мои воспаленные взоры
Раздражала, пьянила весна!
Принимаю пустынные веси!
И колодцы земных городов!
Осветленный простор поднебесий
И томления рабьих трудов!
И встречаю тебя у порога -
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах...
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...
Но над нами - хмельная мечта!
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель - я знаю -
Все равно: принимаю тебя!

ВЛАДИМИР ЧЕРНЯЕВ:

Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Не до нас ей, жизни торопливой,
И мечта права, что нам лгала.-
Все-таки, когда-нибудь счастливой
Разве ты со мною не была?

Отрывок из стихотворения А.Блока «Перед судом»:

Что же ты потупилась в смущеньи?
Погляди, как прежде, на меня,
Вот какой ты стала - в униженьи,
В резком, неподкупном свете дня!
Я и сам ведь не такой - не прежний,
Недоступный, гордый, чистый, злой.
Я смотрю добрей и безнадежней
На простой и скучный путь земной.
Я не только не имею права,
Я тебя не в силах упрекнуть
За мучительный твой, за лукавый,
Многим женщинам сужденный путь...
Но ведь я немного по-другому,
Чем иные, знаю жизнь твою,
Более, чем судьям, мне знакомо,
Как ты очутилась на краю.
Вместе ведь по краю, было время,
Нас водила пагубная страсть,
Мы хотели вместе сбросить бремя
И лететь, чтобы потом упасть.
Ты всегда мечтала, что, сгорая,
Догорим мы вместе - ты и я,
Что дано, в объятьях умирая,
Увидать блаженные края...
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Не до нас ей, жизни торопливой,
И мечта права, что нам лгала.-
Все-таки, когда-нибудь счастливой
Разве ты со мною не была?
Эта прядь - такая золотая
Разве не от старого огня?-
Страстная, безбожная, пустая,
Незабвенная, прости меня!

Ахматова писала в своих заметках: “Блока я считаю не только величайшим поэтом первой четверти Двадцатого века, но и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени...”

В. М. Жирмунским было проведено крупное исследование, посвященное теме “блоковского текста” в творчестве Анны Ахматовой. Вот несколько цитат: «С Блоком связан и основной любовный сюжет поэмы Ахматовой, воплощенный в традиционном маскарадном треугольнике: Коломбина — Пьеро — Арлекин. Библиографическими прототипами, как известно были: Коломбины — приятельница Ахматовой, актриса и танцовщица О. А. Глебова-Судейкина; Пьеро — молодой поэт, корнет Всеволод Князев, покончивший с собой в начале 1913 г., не сумев пережить измену своей “Травиаты” (как Глебова названа в первой редакции поэмы); прототипом Арлекина послужил Блок. Этот любовный треугольник в качестве структурной основы маскарадной импровизации получил особенно большую популярность благодаря лирической драме Блока “Балаганчик” (1906), поставленной В. Э. Мейерхольдом в театре В. Ф. Комиссаржевской (1906 — 1907) и вторично через несколько лет, в зале Тенишевского училища накануне мировой войны (апрель 1914 г.). Выступая в роли Арлекина в любовном треугольнике, Блок вводится в “Девятьсот тринадцатый год” как символический образ эпохи, “серебряного века во всем его величии и слабости” (говоря словами Ахматовой), — как “человек-эпоха”, т. е. как выразитель своей эпохи. “Весьма любопытно, — отмечает другой исследователь, Топоров, — что в “Поэме” Блок характеризуется прежде всего цитатами и парафразами из его собственных сочинений, что вполне согласуется с его функцией знака эпохи, памятника ей”. Таким образом, место Блока в “петербургской повести” особое: он ее сюжетный герой (Арлекин), и он выступает в ней как высшее воплощение своей эпохи (“поколения”), и в этом смысле присутствует в ней цитатно, своими произведениями.» Вот характерный отрывок из Поэмы с аллюзиями на блоковские произведения:

Мимо, тени! — Он там один.
На стене его профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но также таятся чары
В этом страшном дымном лице
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом,
Все таинственно в пришельце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведанным словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты — Невы.

Итак, Любимов выбрал два отрывка из Блока, в которых упоминается некая мечта. Но если в первом о мечте говорится как чем-то возвышенном, бескрайнем, весеннем: «О, весна, без конца и без краю! Без конца и без краю мечта!», то во втором уже слышны трагические ноты разоблачения этой несбывшейся мечты-надежды: «Что же делать, если обманула, та мечта?.. И что жизнь безжалостно стегнула грубою веревкою кнута.»

Любимов использует прием, совершенно чуждый литературоведению: заимствует форму - строчки поэта и вкладывает в них собственный смысл, который совершенно не соответствует замыслу стихотворения-прототипа, но четко следует мысли режиссера.

Мечта Блока – благостные изменения в российском обществе после произошедшей Революции, увы, не сбылась.

Из статьи Револьда БАНЧУКОВА «ПРОЗРЕНИЕ АЛЕКСАНДРА БЛОКА»: Блок, по словам его биографа М.А.Бекетовой, встретил октябрь 1917 года "радостно, с новой верой в очистительную силу революции...", "...Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами..." Блок в состоянии эйфории статью "Интеллигенция и Революция" закончил призывам к русской интеллигенции: "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию".

В воспоминаниях Владислава Ходасевича о последнем литературном вечере Александра Блока: "То и дело ему кричали: "Двенадцать!" "Двенадцать!" - но он, казалось, не слышал этого. Только глядел все угрюмее, сжимал зубы". В книге З.Гиппиус "Живые лица" (Прага, 1925) читаем: "...Блок в последние годы свои уже отрекся от всего. Он совсем замолчал, не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэтому свою "12" возненавидел, не терпел, чтобы о ней упоминали при нем".

Блок умирал от психостении почти три месяца. Спасти его могли только зарубежные врачи. Горький написал Луначарскому письмо и попросил показать его Ленину. Письмо не произвело впечатления, и тогда Горький обратился лично к Ленину. Началась канцелярская волокита. Документы на выезд в Финляндию глава ОГПУ Менжинский притормозил. Ленин и Политбюро решили: Блока не выпускать. Потом, правда, пошли на попятную, но было уже поздно.»

Так что, опять же, Блок умер «не до конца своей смертью».

Трагичность мечты Блока не столько в ее несбыточности, сколько в последствиях для него самого. Обман стал фатальным, а кнут мечты – разящим. Продолжая спектакль, Любимов вновь призывает на сцену Анну Ахматову, как бы успокаивающую всех:

ЛЮБОВЬ СЕЛЮТИНА:

Смерти нет, это всем известно.
Повторять это стало пресно.

Продолжение следует